Степан Дмитриевич Майнагашев и его семья

Степан Дмитриевич Майнагашев — это ученый-этнограф и общественный деятель. В 1916—1918 годах — национальный лидер Хакасии. Он был младшим сыном Дмитрия Александровича Майнагашева. По-хакасски Дмитрия Александровича звали Ирес, и в той местности, где они жили — в Аскизском районе — это тоже известная личность.

Кроме будущего ученого у Иреса было еще двое сыновей — Терентий и Василий, и три дочери. К тому времени хакасов крестили по-русски, но выговаривать русские имена им было сложно, и они искажали их: Гавриил — Кевриле, Вася — Пайса. П и В (и Ф) по-хакасски звучат одинаково. На обороте фотографии Василия Дмитриевича подписано: «Майнагашев Паизий Димитриевич». Может быть, он был крещен Паисием, а не Василием? Это могли перепутать даже в документах, например, в метрике моего деда было написано: «Тодышев Григорий Петрович. Отец — Тодышев Федор Семенович».
В разговоре чаще пользовались кличками, чем крещеными именами. Ирес и Иркут — это клички, Иресиху образовали от клички мужа, а Ирину Ипполитовну называли Кирса. Что означают клички, и каким образом придумываются — непонятно.

И еще один момент: женщина не имела права произносить имена старших родственников мужа. Даже если ее собственных детей крестили теми же именами.

Ирес умер довольно молодым. Его внучка (а моя бабушка Евдокия Васильевна, Дуся, по-хакасски — Дунячах) его не застала, и знала только по рассказам старших. Бабушка Иресиха ворчала: «С этим Иресом разве разбогатеешь? Все государству сдавал!» Он жертвовал на какие-то экспедиции на Дальний Восток, Мартьянову на музей, просто сдавал государству деньги, зерно, быков, овец…
В Мартьяновском музее мне показали справочник Кона, выпущенный к 10-летию со дня основания музея. В конце справочника приведен список жертвователей — фамилия, род занятий и что пожертвовал. Учительница, золотопромышленник, священнослужитель… «Майнагашев Д. А., инородец. Древности и глаукофан». Сотрудники музея не сразу вспомнили, что такое глаукофан. Это камень типа алебастра (породообразующий минерал класса силикатов).

Ирес любил фотографироваться. Каждый раз, когда бывал в городе, фотографировался. Одна из этих фотографий попала к моей бабушке. Никаких фигурных обрезов, паспарту и логотипов фотоателье. Когда был сделан снимок, можно приблизительно посчитать по возрасту ребенка рядом с Иресом. Это его сын Иркут. Иркут был старше Василия Дмитриевича, а Василий Дмитриевич родился в 1883 году. Получается XIX век. Федоровская фотография открылась позже.

Иркут рано умер, как и еще один брат между Терентием и Василием. В семье говорили, что он был вундеркиндом, но я не поняла, в чем именно. Ни про Степана, ни про Василия слова «вундеркинд» я не слышала, хотя Степан Дмитриевич стал ученым, а Василий Дмитриевич, вроде бы никакого образования после сельской школы не получив, работал управляющим Сельхозбанком в Минусинске.

Где мог учиться Ирес, я даже не догадываюсь. Ну, то есть, догадываюсь, но даже по самым смелым моим догадкам получается, что нигде. Но по тем временам он был образованным человеком. Он что-то знал о мелиорации — он первый в округе провел к огороду канаву. Соседи потом сделали от нее отводы, и даже иногда требовали перекрыть воду, а то к ним вода не идет — бабушка очень смеялась, когда вспоминала это. Иреса уже давно не было в живых, а система водоснабжения, прорытая его руками, работала. И даже носила его имя — Иресова канава.
Позже мне сказал историк Еремин, что эти канавы придумали древние люди, и ими прочерчена в Хакасии вся земля, где хоть что-нибудь выращивали. Но вот в той местности, где жили мои родственники, это сделал Ирес.

Жена Иреса, Варвара Александровна (урожденная Кызласова), была исключительно грамотной женщиной. Она знала русские молитвы. Ее звали к больным, когда не могли дозваться священника из района. Младшая дочь, Ксения, если была дома, сердилась и не пускала ее.
Иресиха вела дела с купцами — то они к ней приезжали, то сама ездила в Минусинск, Иркутск, Красноярск… Ирина Ипполитовна (по отцу — Ултургашева), вспоминала как одно из самых сильных первых впечатлений в семье мужа: вскоре после их свадьбы Иресиха, мать мужа, засобиралась в Иркутск и, оставляя на молодую невестку хозяйство, долго перечисляла задания: одному пастуху то, другому это… Один пас лошадей, другой — коров, и трое — в разных местах — пасли овец. Больных и хромых овечек забирали домой и выхаживали. В хорошее время Иресиха насчитывала до 22 тысяч овец. «9 тысяч — это, считалось, бабушка обедняла». Ирину Ипполитовну поразил и масштаб хозяйства, и факт, что этим всем руководит — женщина. Иресиха, можно сказать, была феминисткой.

Ситуация из детства моей бабушки (Дуси, Дунячах, внучки Иреса): она заболела желтухой. Старший брат отвез ее в больницу, посадил в очередь и уехал по каким-то своим делам. Врач выписал три лекарства. Два из них, в таблетках, она получила, отстояв еще одну очередь, а за третьим — за микстурой — надо было вставать в третью очередь. Вернулся брат, заторопил домой. И она побоялась, что он станет ее ругать, что она его задерживает, и не сказала про микстуру. Уже по дороге домой брат обнаружил, что лекарств меньше, чем рецептов, и до самого дома выговаривал ей за это. На счастье Дунячах, у них дома оказалась бабушка Иресиха. Ирине Ипполитовне в голову бы не пришло сделать замечание сыну за то, что он школит младшую сестру. А Иресиха в очень резкой форме высказала, что старший затем и послан был, чтобы сидеть с сестренкой в очереди, разговаривать с врачом и разбираться с рецептами. Послала его в тайгу за черемшой (именно в качестве лекарства от желтухи). Ездил с ночевкой, привез два мешка. Вязал в пучки, обрубал листья…Обратно шел пешком — так была нагружена лошадь.

У Иресихи было два дома, старый и новый. «Не то, чтобы новый, а так называли, потому что позднее построенный». В старый дом пускали квартирантов («почему-то много русских тогда приезжало»). У Иресихи было принято многое, чего в Хакасии еще не знали. У нее были елочные игрушки, под Рождество наряжали елку. У нее выращивали клубнику. Тогда никто не выращивал никакую ягоду — ягод в лесу было полно.

Василий Дмитриевич был средним сыном Иреса. Как и старшему, Терентию, ему выделили отдельное хозяйство. Дом (крестовый — четыре комнаты, как у Иресихи, но выше) он построил сам с русским мастером, который потом долго жил у них, сделал всю мебель в доме и еще «работал людям». Был конторский стол — большой, покрытый зеленым сукном, с ящичками и узорными решетками по краям. Когда из Минусинска привозили арбузы, их закатывали в том числе под этот стол, «становилось негде в прятушки играть».
В доме были высокие окна. Когда Дунячах мыла их, она вставала на подоконник, и еще приходилось тянуться до верхнего края. 5 окон в горнице. Цветы на окнах — Ирина Ипполитовна из всех гостей привозила отростки комнатных цветов. Ирина Ипполитовна не выносила, чтобы в доме пахло едой. В качестве летней кухни использовала юрту, зимой готовила дома, но обязательно при этом открывала окна — в любой мороз.

Под крышей жили голуби, Василий Дмитриевич сделал для них ящики. Потом, его уже не было, на квартире жили русские, Храмовы. Им не сказали, что голуби ручные, Храмов как-то начал целиться по ним из ружья, Ирина Ипполитовна выбежала во двор:
— Мой клобок, стреляй не надо!
Она почти не говорила по-русски.
Потом дом разобрали по бревну, перевезли в Аскиз и собрали обратно — в нем разместили какое-то советское учреждение.

Василий Дмитриевич не очень любил сельское хозяйство. Он работал управляющим Сельхозбанком в Минусинске, и звал жену переехать туда насовсем. Но Ирине Ипполитовне даже мысль о городской жизни была смешна:

— И что — я буду с корзиночкой на базар ходить?
Василий Дмитриевич останавливался на неделю у знакомых, отдавал им в пользование экипаж с лошадьми, а на выходные возвращался домой и делал все, что надо было делать по хозяйству мужчине.

Пристроив двух старших сыновей, Иресиха отпустила младшего учиться (моя бабушка как-то сказала: «Все бы учились, так работать надо было!»)
Степан Дмитриевич поступил в Красноярскую духовную семинарию. Аскизский священник Владимир Кузьмин закончил эту семинарию всего четырьмя годами раньше, видимо, он и подготовил Степана Дмитриевича. Но Степан Дмитриевич не собирался в священники, для него это была только ступенька в получении образования. Он закончил семинарию по ускоренному курсу и поступил в народный университет Шанявского в Москве.

Работал в императорском географическом обществе, занимался тюркскими языками и этнографией, ездил в экспедиции. На сайте Кунсткамеры есть его фотоотчет о поездках к тюркским племенам 1911 и 1914 годов.

Где-то между 1914 и 1916 годами Степан Дмитриевич оставил научную работу и занялся общественной деятельностью. Он добивался возврата хакасам земель, изъятых в переселенческий фонд, организовывал кредитные товарищества (они в том числе занимались сбытом сельхозпродукции, потому что приезжие перекупщики бессовестно обирали хакасов). Летом 1916 года (в самый разгар полевых работ) хакасов впервые призвали в армию, на тыловые работы. Что-то типа стройбата — Черемховские угольные копи, каторжные условия! Доходило до смертных случаев и массового дезертирства. Дезертиров судили. Степан Дмитриевич пытался смягчить их участь.

Это он предложил название «хакасы», до этого все коренные национальности в Сибири называли инородцами. Он почти добился выделения хакасских волостей в самостоятельное земство — решение было принято, но не успели утвердить границы.
Это он разработал первый хакасский алфавит. Позже будет принят алфавит, составленный Кириллом Семеновичем Тодышевым, хотя тот первый еще попытается отстоять Владимир Кузьмин, бывший аскизский священник, а к тому времени — главный редактор газеты «Красноярский рабочий».

Февральскую революцию Степан Дмитриевич принял с энтузиазмом: «Блеснула заря новой жизни…»
В ноябре 1918, выступая на закрытии Сибирской областной думы, сказал: «Пришла революция, и туземцам показалось, что блеснула заря…»

В марте 1919 было получено предписание о самороспуске Хакасской степной думы.

Власть поочередно захватывали то белогвардейцы, то красные партизаны. Перебили вообще почти всех мужчин. Кто успел — попрятались. К Ирине Ипполитовне то и дело приходили вооруженные люди, требовали выдать мужа. Моей бабушке тогда было 6 или 7 лет. Она на всю жизнь запомнила ружья, упертые в грудь матери. Потом пришел каяться кто-то из зареченских: красные пытали, кто против советской власти, и он показал на всех троих братьев.
Однажды им надоело прятаться. Или, может быть, они поняли, что советская власть не оставит в покое их семьи. И они сдались. Все трое, Василий, Терентий и Степан, с двоюродными братьями и взрослыми племянниками. В книжке Гладышевского написано, что Степана Дмитриевича взяли случайно за компанию, а он ни в чем не был виноват.

Официально их арестовали и судили за вооруженный конфликт, в котором Степан Дмитриевич не участвовал. Но, собственно, и конфликта не было — была стрельба в воздух, чтобы собрать людей. В нашей семье говорили, что дело было вообще не в стрельбе. Майнагашевы хотели отделить Хакасию от революционной России и присоединить к Туве, которая тогда отделилась. И идеологом этого наверняка был Степан Дмитриевич. Образованный, несколько лет живший в Москве и Петербурге, меньше всех загруженный хозяйством (прямо сказать, вообще им не загруженный), имевший опыт общественной и политической деятельности, член партии эсеров, в конце концов! Но руководителем банды был все-таки Василий Дмитриевич.

Василий и Степан Майнагашевы были расстреляны в Минусинске в апреле 1920 года по обвинению в контрреволюционной деятельности. Терентия они как-то выгородили — у него было семеро детей. Его выпустили из тюрьмы после их расстрела. Терентий Дмитриевич погиб на каторге уже в 1930-х.

Вдова Степана Дмитриевича Серафима Михайловна Порываева, оставшись после его гибели с двумя маленькими детьми на руках, вышла замуж за Константина Константиновича Самрина. Самрин работал в системе образования. Он опубликовал под своей фамилией несколько работ Степана Дмитриевича. Скорее всего, другого способа сохранить эти работы не было. Самрин был расстрелян в 1938.

Вдова Василия Дмитриевича Ирина Ипполитовна, узнав о расстреле мужа, открыла двери, выпустила скот и уехала с детьми к родственникам на Тею. Видимо, зимовали они у родственников, а летом прятались по лесам, чужим покосам и заброшенным домам. Младшая дочь Ольга не выжила. Осталось трое: Семен, Степан и Евдокия. Еще и мельник Пахомов их преследовал — якобы, Василий Дмитриевич остался должен ему золото.

С бабушкиных слов, они скрывались три года. Вернувшись после этого домой, Ирина Ипполитовна начала восстанавливать хозяйство. У нее были лошади, на которых она ездила все это время, и еще Иресиха дала на развод серую кобылицу. Брат Ирины Ипполитовны, Ултургашев, присылал на помощь (или наоборот — подкормиться) своих сыновей. Домом и огородом занималась моя бабушка, Дуся, Дунячах. Если они скрывались три года, на момент возвращения ей было 10 лет.

Огородничество тогда не было традиционным занятием в Хакасии, основная еда — мясо и молочные продукты,  хлеб научились выращивать. Но, видимо, у Ирины Ипполитовны осталась привычка со времен благополучной жизни. «Мама насадит рассады в ящики — бери, что хочешь, сажай, расти!» И еще индюков развели — их сложно разводить, это не цыплята, которые сами собой растут. Индюшата неуклюжие, не успевают от коршуна спрятаться, индюк может маленького индюшонка затоптать — лапы широкие. Ирина Ипполитовна была горда, когда проходившие мимо их забора люди спрашивали, откуда индюки, кивала на дочку: она вырастила.
Постарше стала — пасла овец. Мать прикладывала ей к животу караваи хлеба — какой по размеру подойдет, тот и давала с собой — вся еда на день.

Однажды Дунячах попросила брата сделать листик — противень, маленький, с ладошку, куклам пирожки печь. Отщипывала кусочек от теста, заведенного матерью, и лепила крошечные пирожки, по одному кедровому орешку в каждом. Брат каждый раз успевал выхватить листик из печки, ссыпать все пирожки себе в ладонь и в рот, так ничего куклам и не доставалось.

Семен Васильевич, оставшись старшим мужчиной в доме, быстро повзрослел. Как и его отец, рвался в город. Ирина Ипполитовна, чтобы удержать его при хозяйстве, рано его женила. Но это не помогло, Семен все равно уехал. Устроился работать в Народный суд.
Его второй женой стала Лина (Акулина) Павловна Шадрина. Она была русская. Она попала в Хакасию после учительских курсов, в очень маленький улус в Чебаковском районе. Там не было ни школы, ни жилья для учительницы, ее поселили в семью. И вот эта семья приготовила в честь учительницы обед: суп из конины, отдельно конину… Белая девушка, дочь священника, какая конина! Но собрались соседи, сидят, смотрят… Лина Павловна поняла, что если откажется от конины, они не примут ее. Она съела все. Ее приняли. Первый год уроки приходилось вести в том же доме, где она жила. Потом построили школу, и дети были в таком восторге от просторного помещения, что прямо посреди урока иногда вдруг вскидывалась рука:
— А можно пробежать?!
Лина Павловна разрешала.

Она стала очень авторитетным человеком в улусе. И потом, везде, где она жила и работала, она пользовалась исключительным уважением. Наград и званий не имела из-за происхождения. Уже после семидесяти лет она собралась уезжать из Ширинского (бывшего Чебаковского) района — заведующий районо попросил поработать еще какое-то время, пока освоится молодой директор школы.

Дуся тем временем тоже выросла и уехала в Таштып на учительские курсы. В таштыпской газете стали выходить заметки с какими-то косвенными намеками — без имен, просто, мол, учится среди советской молодежи дочь бандита… Сокурсники стали перешептываться у нее за спиной. Она вырезала эти заметочки из газет, вырезала… Потом как-то встала ночью и ушла из Таштыпа пешком. Брат Семен забрал ее в город (скорее всего, Абакан), он тогда работал в Народном суде. Сидела у него на работе, от нечего делать выучилась печатать на машинке. «На хакасской помедленнее, а на русской — в буквы не глядела!» Семен устроил ее ученицей в Госбанк. А потом вышло указание, что все официальные документы на местах обязательно должны переводиться на язык коренного населения. На Дунячах начался спрос — машинистка, знающая два языка!

Семена мобилизовали в ЧОН, начальником отряда по борьбе с бандитизмом. Дуся в это время жила у него в городе, а на сезонные работы приезжала к матери в деревню. Однажды они косили сено с братом Степаном, и их окружили бандиты. Ну, то есть, бывшие мирные зажиточные крестьяне, даже какие-то дальние родственники среди них были; их сослали с семьями в Черемхово (это угольные копи в Иркутской области), они побросали семьи и вернулись. Бандиты явно узнали их в лицо — велели передать что-то Семену, но что — Дуся уже не слышала. По чьей-то сабле сверкнуло солнце, и она потеряла сознание. Им ничего не сделали, так, попугали. На самого Семена бандиты тоже каким-то образом выходили, грозили поймать сестру. Семен запретил ей ездить домой.

В ЧОНе Семен проработал недолго, он получил ранение и уехал лечиться в Томск. И писал из Томска Лине Павловне (они еще не были женаты, «а так, дружили»), что ранение тяжелое, осложнения, воспаления, и Лина Павловна ходила по деревне и нарочно читала всем его письма. Она знала, что Семен учится в Томском геологическом техникуме. Он потом стал главным геологом и начальником рудника. Тогда Хакасии были очень нужны геологи!

Дуся стала синеблузницей. Она хорошо пела, хорошо танцевала, ловко сочиняла частушки («На хакасском языке легко стихи писать!»), даже пьесу написала. Правда, попросили сделать поменьше лиризма, а побольше классовой борьбы…
Два месяца они выступали по районам, приехали в Казановку. Мать жила в конце улуса. Днем Дунячах видела брата Степана, вечером на выступлении — нет. Ночевать агитбригаду определили «девочек в одну избу, мальчиков — в другую», и разговора не было, чтобы идти ночевать отдельно от всех. Утром зашла домой переобуться — пока гастролировали, началась зима. Мать вцепилась ей в косы:
— Совсем распустилась, домой не показываешься!
Хорошо, за Дусей зашел руководитель агитбригады, разнял.
На смотр самодеятельности приехала комиссия из Ленинграда — очень настойчиво звали Дусю в Ленинград учиться на артистку. И общежитие обещали, и денег на дорогу. Семен не пустил.

Подружки по агитбригаде звали в комитет комсомола, Дуся с вызовом отвечала:
— Я же не комсомолка!

Пошла работать в райисполком. Секретарь был болен туберкулезом, машинистка ушла в декрет, два переводчика сидели в финотделе и балбесничали. Начальником райисполкома был Чеменев, а заместителем русский, Шишкин, и работал в основном русский Шишкин. Дуся приходила к ним, возмущалась, что держат в штате этих лоботрясов-переводчиков: «С хакасского нельзя переводить дословно, а надо по смыслу», рвала их переводы и переводила сама. Пыталась Шишкина учить хакасскому, но уж больно был бестолков насчет языка.

В 1930-е годы началось раскулачивание. Ирина Ипполитовна к тому времени восстановила хозяйство… Сдала в колхоз весь скот — ухоженный, любимый! Лошади вообще как члены семьи были. Лошадей замучили у них на глазах — набивались в телегу, сколько помещалось народу, и гнали в гору.
Картинки из книжек раскулачивающая их беднота повыдрала — а книжки на пол побросали.

Ирина Ипполитовна устроилась в колхоз дояркой, ее средний сын Степан — счетоводом. Через какое-то время Ирине Ипполитовне стали припоминать эксплуатацию бедняков — вот тех племянников, которых присылал ее брат. Степан понял, что пытаются достать его. Он критиковал лодырей на собраниях, а его самого упрекнуть не могли — он был передовиком. Понял, что от матери не отстанут. Пошел в правление:
— Дайте мне лошадь, я поеду в ссылку.
Лошадь дали, но разнарядка по врагам народа оказалась заполнена, сказали:
— Езжайте, куда хотите.
Он выбрал Артемовск.
По дороге сильно заболел, и встречные спрашивали у Ирины Ипполитовны:
— Бабка, куда покойника везешь? Давай поможем закопать?
Но она довезла, вылечила. Их поселили в бараке, в жутких условиях.

Дунячах просилась к ним, ей тоже было плохо, но Степан сказал, чтобы она даже не думала об этом. Они с Ириной Ипполитовной были ссыльными и лишенными прав. Если бы Дуся приехала к ним — автоматически бы попала в лишенцы тоже.

Ей посоветовали взять справку и уезжать. Взяла у кого-то за 3 рубля лошадь, приехала в Казановку, но уполномоченный оказался пьян и начал при людях приставать к ней. Подала знак оказавшейся у крыльца знакомой Кате, чтобы та отвязывала лошадь, перелетела через стол, выпрыгнула в окно и ускакала. Уполномоченный вывалился на крыльцо. «Он четыре раза мне вслед стрелял, а я нисколько не боялась: пьяный, да темнеть начинает — где же он в меня попадет!»
Утром вернулась, и проспавшийся уполномоченный раскаялся настолько, что из чувства вины написал ей в справке происхождение из середняцкой, а не кулацкой семьи. Правда, сказал никому в районе эту справку не показывать — в районе знали, что это за семья. А еще лучше — выйти замуж и сменить фамилию.
Не он один ей это советовал.

«Один неподходяшший, другой неподходяшший…» — она еще выбирала!

Она встретила «подходяшшего». Интеллигентный молодой человек, высокий и красивый. Только уж очень худой и голодный! Она подвинула ему свою порцию в столовой, он поблагодарил взглядом. Он оказался племянником известного хакасского просветителя Кирилла Семеновича Тодышева, я про него потом отдельно расскажу. Закончим про детей Иреса.

Осталось три дочери — Прасковья, Александра и Ксения.
Прасковью моя бабушка знала меньше — Прасковья Дмитриевна давно была замужем за Асочаковым и жила отдельно. В 30-е годы ее с мужем и дочерьми Ольгой и Миной сослали куда-то на север. Прасковья Дмитриевна была уже сильно в возрасте, работать не могла. А еду им выдавали ровно по количеству работающих. Когда все приходили с работы, Прасковья Дмитриевна накрывала на стол и говорила, что уже поела. Она уморила себя голодом. Перед самой смертью сказала:

— Все равно бы одному человеку не хватило. Кто-то из вас мог умереть.
Ее дочь Ольга тогда ослепла.
После ссылки они вернулись в Хакасию, в городок Белый Яр. Врачи сказали, что зрение у Ольги пропало на нервной почве, и это необратимо. Она выучилась на массажистку и лечила массажем все на свете. И диагнозы наощупь ставила. На работу ходила, находя дорогу по количеству шагов. К ней приезжали лечиться со всей округи.

Александра Дмитриевна Майнагашева была учительницей в первой Казановской школе, которая открылась в 1912 году. Ездила на учительские съезды, играла в спектаклях, показывала Хакасию сотруднице Томского музея Софье Константиновне Просвиркиной. В музее остались путевые дневники Просвиркиной с зарисовками, в том числе, с зарисованной свадебной шубой Иресихи.
У Александры был шрам слева от шеи, видимо, что-то, связанное со щитовидкой. Еще в детстве ее

лечили в Москве, но сказали, что «может открыться еще раз», и тогда уже медицина бессильна. Оно открылось еще раз, когда Александре Дмитриевне было уже за сорок. Она попрощалась со всеми и все-таки поехала в Москву. Может быть, надеялась, что медицина шагнула вперед… В Москве тогда училась ее племянница Евдокия, дочь брата Терентия, тетя Шура остановилась у нее. Евдокия Терентьевна ее и похоронила на Новодевичьем кладбище.

Ксения Дмитриевна вышла замуж за своего родственника, Семена Андреевича Майнагашева. Родственные браки в Хакасии считались недопустимыми еще с языческих времен; можно было навлечь проклятие на весь род. Мать и братья были против. Но, видимо, это была очень сильная любовь. Они убегали несколько раз, их находили и возвращали. Они поженились уже после гибели Василия и Степана. Через некоторое время после свадьбы Семена Андреевича поразила молния, и он ослеп. Если это и была та мистическая кара, которая должна была их настигнуть, то весь род она не задела. У Ксении и Семена Андреевича родился сын Бронислав, который стал еще одной гордостью семьи. Видимо, он из тех талантливых людей, которые талантливы во всем — он поступил в Ленинградскую Академию художеств. Потом передумал и поступил в мореходку. Он сделал блистательную карьеру, входил в руководство Северного морского пути и позже работал представителем Хакасии при президенте.

Автор статьи — Инна Новикова, фотографии из архива Евдокии Васильевны Майнагашевой.